Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА

под общей редакцией Д. РЯЗАНОВА
Г. В. ПЛЕХАНОВ
СОЧИНЕНИЯ

ТОМ VIII

под редакцией

Д. РЯЗАНОВА

ИЗДАНИЕ 2-е

(11 — 25 тысячи)

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Содержание
Стр.

Огюстен Тьерри и материалистическое понимание истории ......... 7

(«Le devenir social», 1895, Novembre.)

Очерки по истории материализма ........ 27

Предисловие ....... 29

Гольбах 32

Гельвеций 74

Маркс 125

Несколько слов в защиту экономического материализма (открытое письмо

к В. А. Гольцеву) 193

(«Русская Мысль», 1896, сентябрь.)

Нечто об истории 223

(«Самарский Вестник», 1897, №№ 8 и 10.)

О материалистическом понимании истории 237

(«Новое слово», 1897, № 9.)

К вопросу о роли личности в истории 271

(«Научн. Обозр.», 1898, №№ 3 и 4.)

Приложение:

Ф. Энгельс, «Людвиг Фейербах» в пер. Г. В. Плеханова с его предисловием

и примечаниями 307

От переводчика 311

Предисловие автора 313

К. Маркс о Фейербахе (приложение) 357

Примечания 360

ОГЮСТЕН ТЬЕРРИ И МАТЕРИАЛИ­СТИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ИСТОРИИ

Огюстен Тьерри ¹) принадлежит к замечательной группе тех извест­ных ученых, которые, в эпоху Реставрации, возобновили во Франции историче­ские исследования. В этой группе не было ни учителя, ни уче­ников. Тем не менее она образует настоящую школу, основные кон­цепции которой весьма полезно рассмотреть.

Шатобриан ²) дал этой школе название политической. Это не точно. В самом деле, — философы XVIII века, твердо убежденные, что положение народа всецело определяется законодательством, умели связывать «зако­нодательство» только с преднамеренным действием законодателя ³). Это и есть точка зрения политическая par excellence. Отсюда есте­ственно вытекает, что гражданские законы каждого данного народа обязаны своим происхож­дением его политической конституции, его правительству. Философы неус­танно повторяли это.

Для Гизо истинно как раз противоположное. «Большая часть пи­сате­лей, историков и публицистов, говорит он, старалась объяснить данное со­стояние общества, степень или род его цивилизации поли­тическими учреж­дениями этого общества. Было бы благоразумнее начи­нать изучение самого общества, чтобы узнать и понять его политиче­ские учреждения. Прежде чем стать причиной, учреждения являются следствием, общество создает их пре­жде, чем начинает изменяться под их влиянием, и вместо того, чтобы о со­стоянии народа судить по форме его правительства, надо прежде всего ис­следовать состояние народа,

чтобы судить, каково должно быть, каково могло быть его прави­тельство»

В этом Минье совершенно согласен с Гизо. Для него также поли­тиче­ские учреждения являются следствиями прежде, чем стать причи­ной. Обще­ственное движение определяется господствующими интере­сами, и именно это движение определяет и форму правительства. Когда правительство пере­стает соответствовать состоянию народа, оно исче­зает. Так, феодализм тре­бовался нуждами людей, еще не существуя фактически; затем он существо­вал фактически, переставая соответ­ствовать нуждам, отчего прекратилось, наконец, его фактическое су­ществование. Освобождение коммун изменило все внутренние и внеш­ние отношения европейских обществ. Оно дало новое направление по­литической эволюции Европы. «Демократия, абсолютная монархия и представительная система явились его результатом: демократия там, где коммуны властвовали самостоятельно, абсолютные монархии там, где они вступали в союз с королями, которых они не могли обуздать — представительная система там, где вассалы использовали коммуны, чтобы ограничить королевскую власть» ²).

Огюстен Тьерри не менее далек от точки зрения философов XVIII в. Конституции — это одежды общества, говорит он. Старая школа уделяла слишком много внимания генеалогии королей. Она не оставляла места ника­кой самодеятельности людских масс. «Если переселяется целый народ и на­ходит себе новое местожительство, то это, по словам летописцев и поэтов, некий герой, чтобы прославить свое имя, задумал основать империю; если устанавливаются новые обычаи, — это какой-либо законодатель измышляет и устанавливает их. Если образовывается город, — это какой-то князь дает ему существование; и всегда народ граждане, является материалом для пла­нов одного человека» ³). Таким образом, рассказ о каждой эпохе становился рассказом о рождении, воспитании, о жизни и смерти законодателя. Эта ма­нера писать исто­рию была естественной для монахов средневековья: монахи-писатели питали исключительное предпочтение к тем людям, которые при­носили

¹) Guizot, Essais sur l'histoire de France, dixième édition. Париж 1860 г., стр. 73 (четвертый очерк) первое изд. очерков вышло в 1823 г.

²) De la féodalité, des institutions de Saint-Louis, etc. Paris 1822 г., стр. 83.

³) Sur l'affranchissement des Communes. Это исследование — первый набро­сок работы по истории третьего сословия, был напечатан в Courrier Français 13 октября 1820 года.

наиболее даров церквам и монастырям. Но этот способ является недо­стойным современных историков. То, что нам нужно в настоящее время это настоящая история страны, история народа, история граждан. «Эта история предста­вила бы нам одновременно примеры поведения и возбудила бы интерес, кото­рый мы напрасно ищем в авантюрах ма­ленького числа привилегированных лиц, целиком занимающих аван­сцену истории. В наших душах гораздо скорее пробудилась бы привя­занность к участи массы людей, которые жили и чувст­вовали, как и мы, — чем к судьбе вельмож и князей, о которой одной расска­зывают нам и которая одна лишь не дает нам полезных уроков. Движение на­родных масс по пути к свободе и благоденст­вию нам показалось бы более внушительным, чем шествие завоевателей; — а их несчастия более трога­тельными, чем бедствия лишенных владения коро­лей» ¹).

Таким образом, народ, вся нация должна быть героем истории. Огюстен Тьерри говорит не иначе, как с глухим гневом об этих самых законодателях (завоевателях), к которым беспрестанно взывала исто­рическая школа XVIII века. Это не все. В массе «граждан» есть при­вилегированные и обездоленные, угнетатели и угнетаемые. Внимание историков должна привлекать жизнь по­следних. «Мы, их потомки, ду­маем, что они чего-нибудь стоили и что наибо­лее многочисленная и наиболее забытая часть нации заслуживает того, чтобы воскреснуть в истории. Если дворянство может в прошлом претендовать на высокие воинские подвиги и воинскую славу, то есть слава и у простонаро­дья, — слава мастерства и таланта. Простолюдин дрессировал боевого коня дворянина, он скреплял стальные бляхи его брони; те, кто увеселял замковые празднества музыкой и поэзией, были также из просто­народья; наконец, язык, на котором мы сейчас говорим, — это язык простонародья; оно создало его в то время, когда во дворах и зам­ковых башнях дворянства раздавались грубые гортанные звуки герман­ского наречия» ²).

Не раз Огюстен Тьерри с гордостью напоминает, что он разночи­нец, сын третьего сословия. И он им остается во всех отношениях. Он становится на сторону этого сословия; его точка зрения, — точка зрения борьбы простона­родья с дворянством, точка зрения классовой борьбы. Может быть, это удивит не одного читателя. Обычно полагают, что со-

Для Гизо вся история Франции есть борьба, война между классами. В продолжение более тринадцати веков Франция состояла из двух на­родов: один народ — победитель — дворянство; и другой — побежденный —третье сословие. В течение более 13-ти столетий народ — побежденный бо­ролся, чтобы стряхнуть иго народа — победителя. Борьба происхо­дила во всех формах и всяким оружием; «когда в 1789 г. представители всей Франции были созваны в одно собрание, эти два народа поспешили возобновить свой старый спор: пришел, наконец, день разрешить его» ¹). «Революция изменила взаимоотношение этих двух народов; прежний народ — побежденный стал победителем, он в свою очередь за­воевал Францию. Даже Реставрация была принуждена принять этот свершившийся факт. Хартия объявляла, что этот факт имеет своим источником право, и, подписывая Хартию, Людовик XVIII сделался главой новых победителей. Но народ, только что побежденный, прежний на­род-побе­дитель, не покорился своему поражению. Он продолжает свою старую 13-ве­ковую борьбу. И в дебатах в Парламенте вопрос ставится, как он ставился и прежде: равенство или привилегии, средний класс или ари­стократия. Мир между ними невозможен. Примирить их — химерический за­мысел. Привести их к соглашению, — было бы не менее несбыточной меч­той» ²).

Здесь нет недостатка ни в ясности, ни в определенности. Но Гизо умел говорить с еще большей ясностью, с еще большей определенностью. Когда по выходе в свет вышеуказанной работы, его политические враги упрекали его в разжигании гражданской войны, он ответил, что, указав на исторический факт существования борьбы классов, он не сказал ничего нового. «Я хотел только, — писал он, — вкратце изложить поли­тическую историю Франции. Борьба сословий наполняет, или вернее, делает всю эту историю (sic!). Об этом знали и говорили за много веков до революции. Знали и говорили в 1789 г., знали и говорили три месяца тому назад. Хотя меня теперь обвиняют в том, что я это сказал, я не

¹) Guizot, Du gouvernement de la France depuis la Restauration et du Mini­stère actuel. Paris 1820, p. 2 — 3.

²) Там же, стр. 108.

думаю, чтобы кто-нибудь этого не помнил. Факты не уничтожаются по доб­рой воле и ради временных удобств министерств и партий. Что ска­зал бы гос­подин де-Буленвиллье, если бы, возвратясь в нашу среду, он услышал отри­цание того, что третье сословие вело войну против дворянства, что оно боро­лось с ним постоянно за уничтожение его приви­легий и за установление ра­венства с ним. Что сказали бы те многие му­жественные буржуа, которые были посланы в Генеральные штаты для защиты или завоевания прав своего сословия, — если бы они воскресли, чтобы узнать, что дворянство не вело борьбы с третьим сословием, что оно не поднимало тревоги, видя его рост, что оно не противодейство­вало всегда его усилению в обществе и укрепле­нию его влияния?»

Вся эта борьба — «это вовсе не теория, не гипотеза, это сама действи­тельность во всей ее простоте, и не только нет ни малейшей заслуги в том, чтобы ее видеть, но оспаривать ее почти смешно» ¹). Если некоторые сторон­ники дворянства желали предать ее забвению, так это потому, что они больше не считали свое сословие достаточно сильным, чтобы выдержать открытую борьбу и, видя его слабеющим, они старались обмануть средний класс. И Гизо громит их с бурною си­лою негодующего трибуна. «Выродившиеся потомки расы, владевшей огромной страной и заставлявшей дрожать великих королей, — воскли­цает он, — вы отрекаетесь от ваших предков и вашей истории! Чув­ствуя, собственный упадок, вы протестуете против вашего прошлого величия. Так как мы требуем от вас быть отныне лишь равными нам, то вы оспа­риваете факт, что вы были нашими господами. Я испытал бы стыд, при­знаюсь в том, если бы мне — буржуа — пришлось здесь восстанавливать историю Франции и доказывать противникам конституционного равен­ства, что они слишком скромны в своих воспоминаниях» ²).

Будучи художником больше, чем борцом, Огюстен Тьерри никогда не проповедовал классовую борьбу с такой силой и с таким гневом, как это делал Гизо, один из самых замечательных политических борцов французской бур­жуазии. Но тем не менее он хорошо понимал весь исторический смысл той борьбы, которую среднее сословие вело тогда с дворянством. «Современное дворянство, — писал он в 1820 г. по по­воду работы Уордена о Соединенных Штатах Северной Америки, — свя­зывает свои претензии с привилегирован­ными людьми XVI столетия. По-

следние считали себя происходящими от владельцев людей XIII столетия, которые в свою очередь связывали себя с франками Карла Великого, родо­словная которых восходила до Сикамбров Хлодвига. Здесь можно оспаривать только естественную преемственность; политическое же про­исхождение оче­видно само собой. Так дадим эту преемственность тем, кто на нее претендует, сами же мы претендуем на преемственность — противоположную, мы — сыновья Третьего Сословия; Третье Сословие вышло из коммун (самоуправ­ляющихся общин); коммуны были убежи­щами для крепостных. Крепостные были жертвы завоеваний. Итак, от одного вида к другому через промежуток времени в 15 веков мы при­ходим к последней разновидности завоевания, ко­торую надлежит сте­реть. Дай Бог, чтобы это завоевание само отреклось от своих послед­них следов, и чтобы час боя не должен был пробить. Но без этого фор­мального отречения не будем надеяться ни на свободу, ни на отдых, не будем надеяться ни на что из того, что делает пребывание в Америке столь счастливым и достойным зависти; плоды, которые приносит эта земля, нико­гда не станут расти на почве, которая бы оставалась пропи­танной остатками захвата»

Так или иначе, мирным ли путем или при помощи «борьбы», бур­жуазия должна уничтожить привилегии дворянства, или, как говорил Гизо и до него еще Сиэйс, побежденный народ должен в свою очередь сделаться завоевате­лем. Мы могли бы легко найти у Минье и Тьера страницы, похожие на те, которые мы только что цитировали. Но это бесполезно. Теперь уже доказано, что когда марксисты говорят о клас­совой борьбе, они в этом случае следуют только примеру самых выдаю­щихся теоретиков и историков третьего сосло­вия. Больше того, Гизо нисколько не преувеличивал, говоря, что представи­тели дворянства проповедовали эту борьбу так же, как представители третьего сословия. В «Размышлениях над историей Франции» Огюстена Тьерри, которые предшествуют его «Рассказам из времен Меровингов», чита­тель найдет довольно подробный анализ исторических систем до 1789 г., дающий ясное представление о том, до какой степени борьба классов, на кото­рые распадалось старое французское общество, влияла на взгляды исто­риков, сторонников того или иного класса. Язык какого-нибудь Буленвиллье или Монлозье часто так же отчетлив и энергичен, как язык Гизо или язык аги­татора-марксиста нашего времени.

То, что отличает борьбу классов, проповедуемую французскими

историками времен Реставрации, от той, которая провозглашается со­циали­стами наших дней, — это, прежде всего, социальное положение того класса, к которому обращаются теоретики социальной войны. Сколько бы историки времен Реставрации ни говорили о народе, о на­ции, о массе граждан, о третьем сословии в целом, все же на самом деле то, что они защищали, это были интересы небольшой части нации, интересы буржуазии. Гизо знал это хорошо и говорил об этом без уверток. «Я знаю..., что революция, предостав­ленная сама себе, свобод­ная от страха, уверенная в торжестве, создаст естест­венно и неизбежно свою собственную аристократию, которая станет во главе общества, — писал он. — Но эта аристократия будет другого рода и будет совсем иначе образована, чем та, обломки которой мы видим» ¹). Значит не­правда, как это утверждал тот же Гизо, что борьба третьего сословия против дворянства означала борьбу равенства против привилегии. Дело, в сущности говоря, шло о торжестве новых привилегий, привилегий иначе конституиро­ванных, чем те, с остатками которых боролись Гизо и его друзья. Огюстен Тьерри, вероятно, не понимал этого так ясно, как бу­дущий министр Людо­вика-Филиппа. Но и его идеал не шел дальше тор­жества среднего класса. Вот, например, как он резюмирует историче­ское дело Великой Французской Рево­люции: «вместо старых сословий, неравных по своим правам и социальному положению (sic!) классов, образовалось общество однородное; стало 25 мил­лионов душ, составляю­щих один единственный класс граждан, живущих при одном законе, одном уставе, одном порядке» ²). Что же оставалось делать? — Ничего больше, как обеспечить новое общество от нападений сторонников ста­рого режима и защитить завоевания буржуазии от злопамятства дво­рян­ства, побежденного в великой борьбе классов. Правда, даже после 1830 года, когда победа буржуазии стала окончательной, Огюстен Тьерри, старый уче­ник и «приемный сын» Сен-Симона, не находится вполне на стороне удовле­творенных, как Гизо, этот злостный враг вся­кого движения рабочего класса. Автор «Размышлений над историей Франции», казалось, не вполне осуждал новые социальные и политиче­ские тенденции, которые начинают появляться с первых лет царствова­ния Людовика-Филиппа. Но он далек от того, чтобы понять эти тенден-

ции; он желает социального мира, слияния классов, он, который при Рестав­рации проповедовал войну классов. Ибо, ведь, социальный мир при тогдаш­них условиях не может и не мог быть не чем иным, как примирением проле­тариата с тем ярмом, который налагает на него «новая аристократия» ¹).

Впрочем, справедливо будет вспомнить, что при Реставрации и при Людовике-Филиппе даже теоретики рабочего класса, социалисты и ком­му­нисты, не понимали еще того, что пролетариату предстоит вести свою соци­альную войну и одержать свою политическую победу. За очень немногими исключениями они в рабочем вопросе стояли также за более или менее пол­ное слияние классов, а не за их борьбу. Сен-Симон, кото­рому Огюстен Тьерри обязан всеми своими историческими идеями, был одним из самых горячих сторонников войны пчел против трутней. Но пчелами для Сен-Си­мона были в той же самой мере фабрикант и бан­кир, как и рабочий. И то же приходится сказать и о сен-симонистах. Анфантен очень хорошо понимал, что земельная рента и прибыль с ка­питала являются продуктом неоплачен­ного труда. «Собственники, — го­ворит он, — утвердившие за собой землю, присваивают себе, с помощью арендной платы, часть продуктов, созданных руками трудолюбивых лю­дей. Таков же, в самом деле, и результат отдачи в наем капиталов, а это означает, что работники платят некоторым людям, чтобы последние могли отдыхать, и чтобы они оставили в их распоряжении материалы производства» ²).

Это хорошо сказано. Но что же представляет из себя прибыль пред­при­нимателя, который пользуется взятым в ссуду капиталом? Не является ли она также продуктом эксплуатации рабочих? Нет, отвечает Анфантен, предпри­ниматель получает свою прибыль благодаря собствен­ному труду. Прибыль и заработная плата это одно и то же для Анфан­тена, и в этом именно вопросе он показывает себя совершенно неспо­собным понять Рикардо, когда англий­ский экономист говорит: зара­-

Когда философы XVIII века гремели против «привилегий», они по су­ществу боролись лишь против феодальной собственности. Земельный собст­венник, в их глазах, был наглый эксплуататор чужого труда, почти бандит. Буржуазная же собственность, напротив, являлась им в вполне благоприят­ном свете. Коммерческая и промышленная прибыль казалась им продуктом труда коммерсанта и фабриканта: тайна прибавочной стоимости оставалась для них непроницаемой. Буржуазные теоретики XIX века весьма кстати унас­ледовали эту теоретическую ошибку своих предшественников. Если доход рабочего далеко не так велик, как ка­питалиста, это лишь потому, что рабочий не работает или не работал столько, сколько капиталист. Отождествляя при­быль предпринимателя с заработной платой рабочего, Сен-Симон и сен-си­монисты только повторяли ошибку интеллектуальных представителей бур­жуазии. В теории положение рабочего по отношению к хозяину и, следова­тельно, положение пролетариата по отношению к буржуазии становится яс­ным и очищенным от всяких заблуждений только с того времени, когда эко­номическая наука могла, наконец, объяснить происхождение и природу при­бавочной стоимости. Это открытие, сделанное Карлом Марксом, по­ложило конец всем ошибкам социалистов в понимании классовой борьбы. Социа­ли­сты наших дней охотно примут столь дорогой социали­стам-утопистам проект — «обратить в свою веру» и «растрогать высшие классы» — но при усло­вии: «обратить» и «тронуть» их после того, как они будут экспроприи­ро­ваны. Всякий, кто знает «человеческую при-

роду», согласится, что тогда они гораздо легче «обратятся», чем теперь ¹).

Социалисты наших дней хорошо знают, что раз дело идет о борьбе с аристократией, какого бы сорта она ни была, — здесь не может быть и речи ни о мире, ни об отдыхе до тех пор, пока она не побеждена и не обезо­ружена.

Буржуа наших дней обвиняют социалистов в разжигании войны там, где нужно успокаивать и примирять. Они утверждают, что буржуа­зия нико­гда подобным образом не действовала. Мы им ответим, как не­когда Гизо ответил дворянству: «Вырождающаяся раса, и история на­лицо, чтобы вас пристыдить!».

«Контрреволюция всегда прекрасно понимала, что для достижения своих целей она своей первой заботой должна была ставить повсемест­ный захват власти, чтобы вслед за этим ее организовать и использовать в своих интересах. Пусть национальная партия, в свою очередь, знает, что ей важно не разрушить власть, а ее захватить».

Так писал Гизо в 1820 г. Пока социалисты смешивали экономиче­ские интересы пролетариата и буржуазии, они могли иметь лишь оши­бочное представление о политическом долге рабочего класса. «Что ка­сается до так называемых политических прав», писал один из сен-симо­нистов в 1830 г., «то мы не видим, что общего между ними и благосо­стоянием масс» ²). Со­циалисты наших дней, которые не заблуждаются более насчет непримири­мого антагонизма интересов пролетариата и буржуазии, прекрасно видят, каким образом «права, называемые поли­тическими», связаны с благосостоя­нием масс. Оки понимают, что всякая классовая борьба — есть борьба по­литическая, и они также стараются не уничтожить политическую власть, как это хотели бы «товарищи — анархисты», а захватить ее в свои руки.

Вся история цивилизованного общества есть борьба классов. Фран­цуз­ские историки времен Реставрации знали это как нельзя лучше и не забы­вали до тех пор, пока на политической сцене не появился могиль­щик бур­жуазии! — современный пролетариат. Но как объясняли себе эти историки тот исторический процесс, который порождает антагонизм

¹) „Одни благодаря своему уму, хорошему поведению создают себе капи­тал и вступают на путь благоденствия и прогресса. Другие, ограниченные, или ленивые, или развращенные, остаются в стеснительных и трудных условиях существования, основанного единственно на заработной плате". Guizot. De la Démocratie en France, p. 76.

²) Le Globe, № 183.

Дело, таким образом, совершенно ясно. Борьба велась за экономи­ческие интересы партий и сама власть была по существу лишь орудием, которым эти партии старались завладеть, в целях торжества их инте­ресов. Огюстен Тьерри понимал это так же хорошо, как и Гизо ²). Это не все. Он понимал также, что, вторгаясь в Англию, норманны ставили перед собой определен­ную экономическую цель: они желали при­обресть (gagner), как говорит он, воспроизводя выражение одного старого летописца. Он цитирует речь, про­изнесенную Вильгельмом За­воевателем перед битвой при Гастингсе, которая показывает нам скры­тую подоплеку завоевания ³). Зачем же ему было апел­лировать к за­воеванию там, где оно, будучи далеко не в состоянии дать окончатель­-

ного объяснения явления, в свою очередь по своей цели, а особенно по своим результатам, объясняется социальным положением победителей и побеж­денных.

Дело в том, что школа, к которой принадлежал Огюстен Тьерри, имела весьма смутные представления об экономической истории чело­вечества.

Так же, как и буржуазные экономисты, они считали капиталисти­ческое общество единственным, соответствующим человеческой природе и воле провидения. Всякая общественная организация, которая не осно­вывалась на капитализме, им казалась противоестественной и по мень­шей мере странной (bizarre) ¹). Они способны были прекрасно объяснить борьбу средневековой буржуазии с феодальным дворянством, это было движение естественное, т. к. оно должно было привести строение общества к типу, продиктованному природой. Но что касается самого феодального строя, то они могли видеть в нем только отклонение исторического движения от его нормального направ­ления. Наиболее допу­стимое объяснение подобного отклонения заключалось в насилии завое­вателей. Насилие и злоба немного также в «природе чело­века». Ища в ней основу данной социальной организации, мы не покидаем, таким образом, точки зрения «человеческой природы» и одним ударом уби­ваем двух зайцев; хорошими сторонами человеческой природы мы объяс­няем капиталистическую систему и все движение, которое стремится к ее установлению; дурными сторонами этой природы объясняем происхожде­ние феодального строя и всякой другой социальной организации, более или ме­нее «странной» в глазах буржуа.

Огюстен Тьерри совершенно так же, как Гизо и Минье, думает,
¹) Так Огюстен Тьерри называет институт рода у старых британ­ских племен. По Гизо — „всегда и везде были и будут существовать рантьеры. предприниматели и наемные рабочие. Эти различия вовсе не случайные или спе­цифические явления, присущие той или иной стране; это явления всеобщие, кото­рые естественно воспро­изводятся во всяком человеческом обществе. И чем ближе присматриваешься, тем более убеждаешься в том, что эти явления, с одной сто­роны, находятся в тесной связи и в глубокой гармонии с природой человека, которую нам дано познать, а с другой — с тайнами ее судьбы, которую дано нам только предвидеть" (De la Démocratie en France, p. 77, 78 — 78). Не был ли прав Маркс, говоря, что буржуазные экономисты, как, впрочем, и все теоретики этого класса, знают только два рода учреждений: ис­кусственные либо естественные, и что они в этом похожи на теологов, которые уста­навливают также два сорта религий; всякая чужая религия — дело людей, в то время как их собственная ис­ходит от Бога (Misère de la Philosophie, p. 113).

что он поднялся выше исторических взглядов философов предшествую­щего века, которые видели в средневековье только длительное я непре­рывное торжество человеческой глупости. Он претендовал на гораздо большую справедливость по отношению к этой эпохе.

В самом деле, он понимал ее лучше, чем философы XVIII века, но то, что он видел, были освободительные стремления тогдашних горожан, «обра­зование и успехи третьего сословия», а не «природа» феодального строя, в его целом. Он понимал феодальный строй в его разложении, но не в его про­исхождении. Что касается до происхождения, то «завое­вание» не переста­вало быть для него разрешением загадки

Мы указали выше, что Or. Тьерри обязан был Сен-Симону всеми своими историческими идеями. Сен-Симон придерживался мнения, что и Гизо заимствовал у него свои исторические взгляды. Как бы то ни было, но бесспорно, что тот, кто внимательно прочтет Сен-Симона, не найдет в трудах Гизо ничего нового по части философии истории. Так вот, Сен-Симон, кото­рый настаивал на превосходстве средневековой социальной организации над социальной организацией древних народов, оценивал эти преимущества только с точки зрения того простора, кото­рый она давала развитию совре­менного «промышленного» строя. Феода­лизм же для него — не что иное, как система, основанная исключительно на праве более сильного, система, в ко­торой господствует дух завое­вания ¹).

Бесспорно, что смысл исторического бытия феодальных сеньоров за­ключался прежде всего в их военной функции. В этом смысле можно гово­рить о военном характере их собственности. Не нужно, однако, за­бывать, что такое суждение не больше, как façon de parler. Почему в современной Европе военная служба ограничена иначе, чем в средние века? Почему она изменила свою «природу»? Потому что экономическая структура европейских обществ не та, какою она была в то время. Спо­-

¹) „Единственный важный пункт, на котором обычно сходятся современные историки всех наций — есть не что иное, как заблуждение. Они все прозвали века, которые протекли с IX до XV столетия — веками варварства, а на самом деле это были как раз те века, когда устанавливались все те деятельные учреждения, кото­рые дали европейскому обществу решающее политическое превосходство над всеми об­ществами, ему предшествовавшими. (Mémoire sur la gravitation universelle в сочине­ниях Сен-Симона и Анфантена). Средневековье это эпоха, когда „война была и должна была быть рассматриваема, как первое средство процветания наций" и где поместная собственность была, „по своему происхождению и природе, чисто воен­ной". L'organisateur, Oeuvres т. XX, стр. 81 и 83.

соб производства, господствующий в обществе, определяет в последнем счете способ удовлетворения общественных потребностей.

Сколько бы историки той школы, о которой мы здесь говорим, ни по­вторяли вслед за Минье, что феодализм заключался в потребностях раньше, чем он осуществился в действительности, все же они понимали его «при­роду» так же мало, как и происхождение потребностей обще­ственного чело­века в зависимости от различных фазисов ею эволюции. Их философия исто­рии сводилась к следующему: раньше, чем стать причиной, политические конституции являются следствием; корень (этих конституций) находится в социальном состоянии народов. Со­циальное состояние определяется состоя­нием собственности, а у совре­менных народов — преимущественно состоя­нием земельной собственно­сти ¹). Наконец, что касается собственности, она объясняется природой человека или более или менее сильным искажением этой природы.

Природа человека, которая уже в XVIII ст. играла столь значитель­ную роль в политических и социальных теориях философов и которую О. Кант, мнимый враг метафизики, сделал настоящей сущностью своей будто бы «со­циологии», — не больше, как риторический образ. Неиз­менна ли человече­ская природа? В таком случае не она может объяснить нам происходящие в общественных отношениях изменения, совокуп­ность которых образует то, что мы называем историческим процессом. Изменяется ли она в свою оче­редь? Тогда нужно найти причину этих изменений. В обоих случаях «при­рода человека» одинаково далека от того, чтобы объяснить что бы то ни было в историческом движении чело­вечества.

«Отношения собственности» у австралийских племен не похожи на те, которые существуют в настоящее время у народов Западной Европы. Чем это объясняется? Тем ли, что австралийцы имеют природу, отличаю­щуюся от природы европейцев, или тем, что они противятся голосу природы? Ни тем ни другим. Их отношения собственности являются такими, какими они должны быть при нынешнем состоянии их произво-

¹) Mignet, De la Féodalité, стр. 35 и особенно Guizot, Essais sur l'histoire de France. Изучение поземельных отношений должно, значит, предшествовать изуче­нию гражданского быта; чтобы понять политические учреждения, нужно быть знакомым с различными социальными условиями и их взаимоотношениями. Чтобы понять эти различные социальные условия, нужно знать природу и отношения собственности (стр. 75, 76 — 10-е изд.). Сравните с Сен-Симоном: „Закон, который образует собст­венность — самый важный из законов. Это тот закон, который слу­жит основой соци­ального строя".

дительных сил. Они естественны, поскольку они остаются в соответ­ствии с этим состоянием. Они сделаются противоестественными тогда, когда про­изводительные силы австралийских племен достигнут более вы­сокого уровня развития.

Для того, чтобы существовать, человек должен воздействовать на внеш­нюю природу, он должен производить. Действие человека на внеш­нюю при­роду определяется в каждый данный момент его средствами производства, состоянием его производительных сил: чем больше эти силы, тем продуктив­нее их действие. Но развитие производительных сил приводит неизбежно к известным переменам в отношениях произ­водителей друг к другу в общест­венном процессе производства. Это те изменения, которые на юридическом языке называются изменениями отношений собственности. А так как изме­нения в состоянии собствен­ности приводят к изменениям во всей обществен­ной структуре, то можно сказать, что развитие производительных сил изме­няет «Природу» общества, и так как, с другой стороны, человек есть продукт окружаю­щей его социальной среды, то, очевидно, что развитие производи­тель­ных сил, изменяя «природу» социальной среды, изменяет «природу» че­ловека. Природа человека (таким образом) — не причина, а только следствие.

Если бы мы, с этой точки зрении, которая есть точка зрения мате­риали­стического понимания истории, захотели разобрать основную историческую концепцию Гизо, Минье и Огюстена Тьерри, нужно было бы сказать:

Совершенно правильно то, что раньше, чем стать причиной, поли­тиче­ские конституции являются следствием; также правильно то, что для того, чтобы понять политические учреждения, нужно знать раз­личные социальные условия и их взаимоотношения, очень правильно и то, что для того, чтобы понять различные социальные условия, нужно знать природу и отношения собственности. Но состояние собственности имеет гораздо большее социаль­ное значение, чем то, которое прида­вали ему наши историки. Это состояние дает себя чувствовать везде и не только у современных народов; неправильно также утверждать, что характер политических учреждений определяется главным образом природой земельной собственности; влияние того, что на­зывают движи­мой собственностью, не менее значительно. Если в средние века круп­ные земельные собственники составляли господствующий класс в обще­стве, это вытекало из состояния производительных сил того времени.

Наконец, причину исторического развития форм собственности нужно ис­кать не в природе человека, а в развитии производительных сил.

Мы приходим, таким образом, к выводу, который для многих чита­те­лей, предубежденных против материалистического понимания истории, по­кажется довольно неожиданным. Вывод этот сводится к следующему: исто­рический материализм Карла Маркса не осуждает поголовно и без разбора исторические идеи предыдущих школ; он только освобождает эта идеи от фатального противоречия, благодаря которому эти идеи не могли выйти из заколдованного круга.

Другой вывод, который нам кажется не менее достойным внимания, со­стоит в следующем: если неправильно утверждать, что Маркс был первым, кто заговорил о классовой борьбе, то все же не подлежит со­мнению, что он первый раскрыл настоящую причину исторического дви­жения человечества, и тем самым «природу» различных классов, кото­рые один за другим появ­ляются на мировой арене. Будем надеяться, что пролетариат сумеет хорошо воспользоваться этим ценным открытием великого мыслителя-социалиста.

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ МАТЕРИАЛИЗМА

Предисловие.

В трех очерках, отдаваемых мною на суд немецкого читателя, я делаю попытку истолковать и объяснить материалистическое понима­ние истории Карла Маркса, которое является одним из величайших за­воеваний теоретиче­ской мысли XIX столетия.

Я прекрасно сознаю, что мой вклад очень скромен. Чтобы убеди­тельно доказать всю ценность и все значение названного понимания истории, надо было бы написать подробную историю материализма. Не имея возможности сделать это, я вынужден ограничиться сравнением в отдельных монографиях французского материализма XVIII века с со­временным материализмом.

Из представителей французского материализма я выбрал Гольбаха и Гельвеция, которые, по моему мнению, были во многих отношениях весьма крупными мыслителями и до нашего времени не получили надле­жащей оценки.

Гельвеция много раз опровергали, на него часто клеветали, но мало кто дал себе труд понять его. При изложении и критике его произведе­ний мне пришлось, если позволено будет так выразиться, работать на девственной почве. Указанием мне могли служить только несколько беглых замечаний, найденных мною в сочинениях Гегеля и Маркса. Ко­нечно, не мне судить, насколько правильно я использовал все, что я заимствовал у этих великих учителей в области философии.

Гольбах, менее смелый в своих логических выводах и менее рево­люци­онный в своем мышлении, чем Гельвеций, еще при жизни меньше шокиро­вал, чем автор книги «О духе». Его боялись не так, как послед­него. Поэтому Гольбаха судили более благосклонно и к нему были более справедливы. Тем не менее, и его поняли только на половину.

Как и всякая современная философская система, материалистиче­ская философия должна давать объяснение двух родов явлений: с одной стороны, природы, с другой — исторического развития человечества. Философы-мате­риалисты XVIII века, во всяком случае, те из них, которые

примыкали к Локку, в такой же мере имели свою философию истории, как и свою натурфилософию. Чтобы убедиться в этом, достаточно только перелис­тать их произведения. Поэтому, историки философии безусловно должны были бы изложить и подвергнуть критике историче­ские идеи французских материалистов, как они изложили и подвергли критике их понимание при­роды. Эта задача, однако, не была разрешена. Так, например, когда историки философии говорят о Гольбахе, они при­нимают обыкновенно во внимание только его «Систему природы» и в этом произведении подвергают исследо­ванию только то, что имеет от­ношение к натурфилософии и к морали. Они игнорируют исторические воззрения Гольбаха, в изобилии рассеянные в «Системе природы» и в других его произведениях. Нет, поэтому, ничего уди­вительного, что ши­рокая публика даже не подозревает о существовании этих взглядов и составляет себе совершенно неполное и ложное представление, о Гольбахе. Если принять еще во внимание, что этика материалистов почти всегда истолковывается превратно, то придется признать, что очень многое в истории французского материализма XVIII века нуждается в поправках. Сле­дует заметить, что указанный нами прием встречается не только в общих курсах по истории философии, но и в специальных историях материализма, — впрочем, пока еще очень немно­гочисленных — так, например, в немецкой работе Ф. А. Ланге, которая считается классической, и в книге француза Жюля Сури.

Что касается Маркса, то достаточно указать, что ни историки об­щей фи­лософии, ни историки материализма, в частности, не дают себе даже труда упомянуть об его материалистическом понимании истории.

Когда палка перегнута в одну сторону, для выпрямления необходимо перегнуть ее в обратную. В настоящих очерках я вынужден был по­ступить именно таким образом: я должен был прежде всего изложить исторические идеи рассматриваемых мыслителей.

С точки зрения той научной школы, к которой я имею честь при­надле­жать, «идеальное есть не что иное, как переведенное и перерабо­танное в человеческой голове материальное». Кто хочет с этой точки зрения излагать историю идей, должен потрудиться объяснить, как и каким образом идеи той или иной эпохи были порождены ее социаль­ными условиями, то есть в ко­нечном счете ее экономическими отноше­ниями. Дать такое объяснение — это огромная и благодарная задача, разрешение которой совершенно преоб­разует историю идеологий. В на­стоящих очерках я делаю попытку подойти к решению этой задачи. Но я не мог посвятить ей надлежащее внимание, и по весьма простой при-

Мы собираемся говорить об одном из материалистов. Но что же такое материализм?

Обратимся к величайшему из современных материалистов.

«Великим основным вопросом всякой, а особенно новейшей фило­со­фии, является вопрос об отношении мышления к бытию, — говорит Фрид­рих Энгельс в своей прекрасной книжке «Людвиг Фейербах и конец немец­кой классической философии». — Но он мог быть резко поставлен и приоб­рести все свое значение лишь после того, как европейское чело­вечество пробудилось от долгой зимней спячки христианских средних веков. Уже в средневековой схоластике игравший большую роль во­прос о том, как отно­сится мышление к бытию, что чему предшествует: дух природе или природа духу, — этот вопрос, назло церкви, принял более резкий вид вопроса о том, создан ли мир богом, или он суще­ствует от века? Сообразно тому, как фило­софы отвечали на этот во­прос, они разделились на два больших лагеря. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, сле­довательно, так или иначе признавали сотворение мира... составили лагерь идеализма. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к раз­личным школам материализма».

Итак, по словам Фридриха Энгельса, быть материалистом значит ви­деть в природе первоначальный элемент; Гольбах охотно принял бы это оп­ределение. Так, например, психическая жизнь животного пред­ставляла, с его точки зрения, лишь «естественное» явление, и для реше­ния психологиче­ских вопросов, по его мнению, нет надобности выхо­дить из области иссле­дования природы ¹). Это мнение сильно отличается от тех догматических утверждений, которые так часто и так неоснова­тельно приписываются мате­риалистам. Правда, Гольбах видел в природе

¹) ,,Le bon sens puisé dans la Nature, suivi du testament du curé Meslier". A Paris, l'an I de la République, 1., p. 175.

только материю или «разные материи», он еще признавал четыре эле­мента или стихии древних философов — воздух, огонь, землю, воду; не следует забывать, что он писал в 1781 году ¹). Точно так же он призна­вал в природе только материю или материи, движение или разные движения; Дамирон и другие критики пытались опро­вергнуть Гольбаха, подсовывая ему свое по­нятие материи; исходя из этого понятия, они победоносно доказывали, что материя не­достаточна для объяснения явлений природы. Победа доставалась легко, но, конечно, не такими доводами можно сокрушить материализм ²). Критики подобного рода не понимают, или представляются непонимаю­щими, что можно иметь о материи совсем иное понятие, нежели то, ко­торое они признают правильным. По словам Гольбаха: «Если бы мы подразуме­вали под природою груду мертвых, бескачественных, вполне пассивных тел, то, конечно, мы были бы вынуждены искать начало дви­жений вне этой при­роды; но если мы станем подразумевать под приро­дою то, что она есть на самом деле, а именно целое, с различными ча­стями, обладающими разными свойствами, с частями, которые, соответ­ственно этим различным свойствам, в большей или меньшей степени активны, находясь в постоянном взаимо­действии друг с другом, при чем одни из них имеют вес, тяготея к одному общему центру, тогда как дру­гие отделяются от него, двигаясь по перифе­рии, которые взаимно при­тягиваются и отталкиваются, соединяются и разъ­единяются, которые порождают и разлагают своими постоянными столкно­вениями и новыми соединениями все видимые нами тела, тогда нам не пред­ставится надоб­ности прибегать к сверхъестественным силам, чтобы отдать себе отчет в образовании вещей и в видимых явлениях» ³).

Уже Локк допускал, что материя могла бы обладать способностью мышления. Для Гольбаха это допущение представляется наиболее ве­-

¹) „Природа в широчайшем значении слова есть великое целое, составленное из соединения разных материй, их различных сочетаний и движений, наблюдае­мых нами во вселенной". Système de la Nature ou des Loix du Monde Physique et du Monde Moral, Londres 1781, 1 p. 3.

²) По Дамирону, напр., материя не обладает способностью к мышлению. По­чему? „Потому что материя не мыслит, не познает, не действует". (Mémoires pour servir à l'histoire de la Philosophie au XVIII Siècle, Paris 1858, p. 409). Восхитительная логика! Впрочем, и Вольтер, и Руссо впадали в ту же ошибку, полемизируя с мате­риализмом. Так, Вольтер уверял, что „всякая деятельная ма­терия указывает на дейст­вующее на нее нематериальное существо". Для Руссо материя „мертва"; он никогда „не мог понять, что такое живая молекула".

³) Système de la Nature, I, p. 21, 1781.

роятным «даже, если принять теологическую гипотезу, т. е. допустить, что материю движет (всемогущий двигатель» ¹). Вывод Гольбаха очень прост и действительно очень убедителен. «Так как человек есть мате­рия, которая является источником его идей, и в то же время обладает способностью мыс­лить, стало быть, материя способна мыслить или спо­собна к особому видо­изменению состояния, называемому нами мышле­нием» ²). От чего же зави­сит это видоизменение? Здесь Гольбах пред­лагает две гипотезы, представ­ляющиеся ему одинаково вероятными. Можно допустить, что чувствитель­ность материи «есть результат свой­ственного животному расположения, со­единения, так что мертвая, не чувствующая материя перестает быть мертвою и становится способною к ощущению, когда она анимализируется, т. е. со­единяется и отоже­ствляется с каким-либо животным». Разве мы не видим, что молоко, хлеб, вино превращаются в вещество человека, т. е. чувствую­щего су­щества? Эти мертвые вещества, стало быть, становятся чувствую­щими, соединяясь с чувствующим существом. Другая гипотеза — это та, которая была выставлена Дидро в его замечательном «Разговоре» между Далам­бером и Дидро. «Некоторые философы, — пишет Дидро, — полагают, что чувствительность есть общее свойство материн. В таком случае, беспо­лезно искать источника этого свойства, известного нам по его дей­ствиям. Приняв подобную гипотезу, придется последовать примеру тех, которые различают в природе два рода движения, одно под именем жи­вой силы, дру­гое под именем мертвой силы, и различать два рода чув­ствительности: одну активную, или живую, другую — пассивную, или мертвую, тогда анимали­зация вещества станет лишь уничтожением за­держек, препятствующих ей стать деятельною и чувствительною».

Как бы то ни было и какова бы ни была гипотеза, принятая нами отно­сительно чувствительности, во всяком случае, по Гольбаху «нема­териальное существо, подобное тому, каким считают человеческую душу, не может быть субъектом этой души» ³).

Читатель, пожалуй, скажет, что ни та, ни другая гипотеза не отли­чается достаточной ясностью. Мы знаем это, и Гольбах знал не хуже